То, что Аркадий Натанович Стругацкий и Юрий Валентинович Трифонов родились в один день -- 28 августа 1925 года, разумеется, случайность, но случайность символическая. Различия бросаются в глаза. Трифонов был прозаиком от бога, что видно даже по дебютному роману «Студенты», принесшему автору сперва шумную славу, а годы спустя -- муки стыда. Стругацкие (нелепо отделять старшего брата от соавтора) были отличными читателями, знающими цену штучной фразе и ловко скроенному сюжету и уверенными, что этих знаний достаточно для того, чтобы построить если не шедевр (хотя почему бы и нет?), то умную, полезную и обаятельную книгу. Трифонов был при всех оговорках могучим традиционалистом, упрямо исследующим состав человеческой души и не менее сложно и страшно организованный состав того, что называется Историей. Стругацкие столь же сознательно избрали своим поприщем сомнительную (не только для официоза, но и для хранителей благородного предания) зону научной фантастики и в самых серьезных своих сочинениях не могли обойтись без звездолетов, нуль-транспортировки и прочей «тирьмпампамции». Для осмысления и истолкования современности Стругацким было потребно условное, изобретательно сконструированное будущее, Трифонову -- безусловное, елико возможно достоверно восстановленное, прошлое, та другая жизнь, в мучительных поисках которой вываливается из жизни этой герой одноименной повести.

На сюжетной периферии «Другой жизни» возникает тема спиритизма -- это не так уж далеко от фантастики. При всей несхожести книги Стругацких и Трифонова были надиктованы одним чувством -- тревожным и не до конца отрефлексированным ожиданием конца, то ли катастрофического, то ли незаметного превращения-исчезновения обжитого ими и их современниками мира, мира, который изо всех сил стремился казаться неколебимым и вечным. Рисуя в своих ранних сочинениях «светлое коммунистическое будущее», Стругацкие постоянно обрекали почти идеальных обитателей сияющего и лишь мнимо надежного послезавтрашнего парадиза на встречи с неизбывными трагедиями, будь то природный катаклизм в «Далекой радуге», невозможность быть богом, дорого оплаченная прогрессором Антоном-Руматой, или много чем чреватое соприкосновение с цивилизациями, не менее совершенными, чем земная (в предпоследнем рассказе «Полудня XXII века» Охотник, подстреливший четверорука трехпалого, обречен до конца жизни страдать, ибо предполагает, что убил чужого звездолетчика, а его друг со школьных лет, доктор, препарировавший четверорука, тщетно пытается переубедить Охотника, хотя он-то знал наверняка, знал с самого начала). Совсем нетрудно разглядеть здесь прообразы тех напастей, что выпадут героям повестей «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер». Если в «Гадких лебедях» юнцы уходят за таинственными иными от дурного общества, то в «Волнах...» появление люденов мотивировано отнюдь не недостатками той цивилизации, которая вроде бы избавилась от последних дураков. Что-то надвигается...

Как надвигалось всегда. Стабильность мнима. Обустроенный уют может быть нарушен в одночасье тенями прошлого или гостями из будущего. Канунность прозы Трифонова прямо вытекает из его пристального внимания к недавнему прошлому, за которым, как в романе «Синдром Никифорова», над которым бьется герой романа «Время и место», неизбежно проступает прошлое все более и более отдаленное. Когда-то оно было настоящим, полагало себя незыблемым и опасливо смотрело в неясное и неизбежное будущее. Какое угодно, но отнюдь не безоблачное. Это Трифонов знал не хуже, чем Стругацкие. Потому и могли их книги не только уживаться, но и рифмоваться в сознании читающего сословия времен развитого социализма. Потому и вычитывалось из них нечто сходное: будет то, что будет (но никак не райские кущи), а ты делай что должно. Сумрачность идеализму не помеха. «Понедельник начинается в субботу» не потому, что на дворе развеселые шестидесятые, а потому что иначе быть не может. Пока ты хоть в какой-то мере свободен от обстоятельств времени и места, от готовой стать былью сказки о тройке.