Если б стихи Марины Бородицкой мне не нравились, рецензию на ее относительно «итоговый» сборник «Оказывается, можно...» я бы навалял в два счета. Высказался бы по полной программе. И о том, как надоела болтанка из цитатности, домашности и воспоминаний о пионерском рае. И о том, как раздражает (смолоду так и бесила) бардовская сентиментальная кокетливость. И о том, как коверкает даже очень одаренного человека долгая обреченность заповедным экологическим нишам подсоветской словесности -- поэзии для детей и переводу, придающая едва ли не всякому голосу навязчиво банальные обертоны инфантилизма и стилизаторства. Мало бы не показалось. Но всего вероятнее, что рецензии я писать бы просто не стал.

Закавыка в том, что стихи Марины Бородицкой мне нравятся. И не первый год. Хотя все исчисленные выше «родимые пятна» видны невооруженным глазом. Только рвется сквозь «инфантильность», как водится, припудренную иронией, настоящая детскость (способность радоваться и обижаться всерьез), а сквозь «литературность» -- абсолютная вера в некогда и навсегда произнесенное слово, в поэта и поэзию.

Корделия, ты дура! Неужели/ Так трудно было старику поддаться?/ Сказать ему: «Я тоже, милый папа,/ Люблю вас больше жизни». Всех-то дел!/ Хотела, чтобы сам он догадался,/ Кто лучшая из дочерей? Гордячка!/ Теперь он мертв, ты тоже, все мертвы./ А Глостер? О кровавый ужас детства -- / Его глазницы -- сцена ослепленья -- / Как будто раскаленное железо/ Пролистывали пальцы, торопясь.../ На вот, прочти! Я отвернусь. Тебя же/ В том акте не было? Читай, читай,/ Смотри, что ты наделала, дуреха! Так веришь в реальность Шекспирова мира только в отрочестве -- сквозь такую готовность вмешаться в сказку проходишь только в детстве (когда Шекспир еще не прочитан). Бородицкая верит. И рвется в бессмысленный и неизбежный бой. И гонит волны белых пятистопных ямбов -- потому что как же по-другому с Корделией разговаривать: ...Но в следующий раз/ Ты своевольничай, сопротивляйся:/ Виола, Розалинда, Катарина/ Смогли, а ты чем хуже? Как щенок,/ Тяни его зубами за штанину -- / В игру, в комедию! Законы жанра/ Нас выведут на свет...

Ратоборствуя с трагедией, Бородицкая знает, что отменить ее вовсе не удастся. Финалы «Короля Лира» или «Отелло» незыблемы. ... На, вытри нос./ Давай сюда платок. Его должна я/ Перестирать, прогладить и вернуть/ Одной венецианской растеряхе/ В соседний том. Конечно, с тем же результатом -- но, как и Корделии, Дездемоне надо дать шанс. Потому что «Гамлет», «Двенадцатая ночь» и «Буря» писаны одной рукой. Как и незримое требование, расслышанное поэтом: вмешивайся, исправляй, набивай синяки, рыдай от бессилия перед рухнувшим занавесом, но помни, что и ты играешь на том же театре. Прости, что накричала./ Отцу привет. И помни: как щенок!

Не будет щенячьего, на слезах замешанного, веселья -- все полетит в тартарары. Как у «англоговорящего, живого» автора смертоносных верлибров, который чуть не отправил на тот свет свою легкомысленную переводчицу. Вернее отправил: Я прочла и умерла, не сдержалась. // Тут пришли ко мне мертвые поэты,/ все любимчики мои, кавалеры./ Поклонился дипломат, Томас Кэрью,/ громко чмокнул шалопай, сэр Джон Саклинг,/ и сказал мне ловелас, Ричард Лавлейс:/ --Слышал в Тауэре свежую хохму,/ «Коли снятся сны на языке заморском -- / с переводчицей ложись!» Ловко, правда?/ А Шекспира незаконный сыночек,/ Вилли Дэвенант, сказал:/ -- Брось ты киснуть!/ Сшиб я в глобусе пару контрамарок/ на премьеру «Идеального мужа», -- / этот педик, говорят, не бездарен./ -- Ну а после все пойдем и напьемся./ -- И сонеты почитаем по кругу!/ Хорошо -- я сказала и воскресла.

Не прошу прощения за длинную цитату. Во-первых, в таких волшебных историях (хоть про разборку с младшей дочерью Лира, хоть про любезничанье с сонетных дел кавалерами) подробности не менее важны, чем в общем-то угадываемые развязки. Во-вторых, благородный белый стих (хоть опозоренный многочисленными Лоханкиными пятистопный ямб, хоть тактовик, разом напоминающий о «Песнях западных славян» и переводах из Катулла) хорошо звучит, когда его «много», когда можно расслышать его ритмическое разнообразие. В-третьих, мне вообще гораздо больше нравится цитировать Бородицкую, чем ее комментировать. Я воскресла, поглядела в окошко,/ отложила современного поэта./ И не то чтобы я смерти боялась,/ просто вечер у меня нынче занят.

Ну что тут добавишь? Горьких, саднящих, заплаканных стихов в книге Бородицкой не меньше, чем улыбчивых, а то и вызывающе хохочущих. Зачастую (если не сказать -- как правило) это одни и те же стихи. Трагедия и комедия дышат одним воздухом. Самый личный, мучающий непредсказуемыми изворотами, дергающийся среди только твоих декораций, мизансцен, словечек с железной неотвратимостью воспроизводит историю то ли Психеи, то ли Аленушки, то ли сменившего пол Сирано де Бержерака, то ли всегда двоящегося Керубино. Детские игры пророчат услады старости. О том, что пророчат детские муки, лучше говорить не будем. Нет лучше размера для ночного мурлыканья, чем одолженный у «Казачьей колыбельной песни», даже если поется она не младенцу, а возлюбленному и зовется «Маленькой ночной серенадой». Нет лучше рифм, чем глагольные -- те, что сами собой скрепляли первые счастливые и безыскусные строки. Нет ничего смешнее надежды все-таки выкупить из рабства Эзопа, добиться сказочной и никого не ранящей любви, превратить старость в детство, сохранить при любой погоде грациозную стать Керубино, спасти короля Лира и графа Глостера... Но оказывается, все это можно. То есть нужно. Нужно до тех пор, пока не оставила поэта дурацкая привычка быть счастливой. Оборотная сторона которой -- неприкаянность здесь и устремленность туда. О которой Бородицкая не раз сказала вполне отчетливо: Говорят, что я -- того,/ В голове, мол, каша./ Это правда, я Того,/ И все больше я -- Его./ И все меньше ваша.

Все так, но пока: Не тяните за правую руку: я ею пишу./ Не орите в ухо: в него мне диктуют./ Не хватайте за горло: я им дышу./ Вот и все, о чем вас прошу. Запросы, однако!