Легенда о том, что русского драматурга Ostrovsky в Европе узнали совсем недавно, не более чем легенда. На французский язык «Грозу» перевели еще в 1874 году; этим озаботился Иван Тургенев, старательно отредактировавший перевод Дюран-Гревиля. Он очень хотел увидеть трагедию Островского на французской сцене. Увы, Сара Бернар, на которую Тургенев рассчитывал, отказалась от роли Катерины. Она просто не поняла, что и как тут можно сыграть.

Самое замечательное в этой истории -- реакция Островского. Отвечая Тургеневу 14 июня 1874 года, он благодарит за хлопоты, но сомневается в успехе предприятия. Напечатать бы хорошо, пишет он, но ставить на сцене, может быть, не стоит. «Я очень высоко ценю уменье французов делать пьесы и боюсь оскорбить их тонкий вкус своей ужасной неумелостью».

В этом нет иронии: великий драматург действительно боится оскорбить чужой, европейский вкус. Ему отлично знакомо изящество «хорошо сделанных пьес»: он знает, что пишет иначе, и ничего с собой сделать не может. Он пишет Тургеневу: если хотите, я переделаю пьесу на французский лад, но из этого, конечно, выйти ничего не могло, и не вышло. Подогнать свою конструкцию сюжета под общий стандарт, убрать мнимые длинноты и т.п. -- это Островскому сделать было несложно. Проблема в том, что задача «переделать пьесу» обязала бы автора переиначить стихию русской речи, а это невыполнимо, поскольку про себя Островский понимает: стихия речи ему не повинуется, напротив, это она одарила его умением повиноваться. Островский более чем кто-либо в XIX веке осознает свою зависимость от языка, свою, как сто лет спустя скажет Иосиф Бродский, инструментальность. Муки переводчиков вполне понятны: какие это, должно быть, радостные муки!

«Лес» -- вторая работа, которую изумительный переводчик Андре Маркович сделал для «Комеди Франсез»; первой был лермонтовский «Маскарад» (1992, режиссер -- Анатолий Васильев). После той премьеры Маркович писал о пределах переводимости (он тогда работал над очередным томом ПСС Достоевского): вот, к примеру, Раскольникову говорят: «Убивец!», и перевести это нельзя никак, потому что убийцы во Франции, как и везде, есть, а «убивцев» нету. Не переводится на французский слово «надрыв». Теряется необходимая тоскливая нота в слове «безотцовщина» и т.д. С «Лесом», я думаю, Марковичу пришлось намучиться всласть. И, может быть, в конце концов ему пришлось признать свое поражение. «Непереводимого» в Островском оказалось куда больше, чем в Достоевском; оказалось также, что все и держится именно на этом «непереводимом».

«Ах, ужасти!» -- причитает Улита, узнав, что племянник ее хозяйки всего лишь горемычный актер, не более. Превосходная актриса Кристин Ферсен может лишь возопить: кель оррёр!, т.е. «какой ужас!». Большая разница. Надо отдать должное французским актерам: они ее понимают.

Дени Подалидес и Мишель Виллермоз (Счастливцев и Несчастливцев) играют превосходно: они изощренно балансируют между живой игрой и откровенной клоунадой. Подалидес, мне кажется, более искусен: в самых забубенных эскападах его Счастливцев не теряет изящества. Прямые совпадения изящества и подонства никогда на русской сцене всерьез не разыгрывались (разве что у Сухово-Кобылина в «Смерти Тарелкина»): тут это сделано с шармом, с мечтой и с чувством собственного превосходства.

В фестивальном буклете цитируется статья из «Монд»: «...Нам открывается целый мир -- малознакомая, неведомая Россия, воспетая беспокойным талантом большого мастера театральной режиссуры Петра Фоменко». Ну, это уж дудки. Большой мастер Петр Фоменко не страдает манией величия: он вовсе не собирался открывать французам «неведомую Россию». Он просто ставил спектакль, попутно проверяя какие-то свои мысли. Одна из главных, до конца так и не додуманных: может быть, театр вообще пустое дело? Хорошее, но пустое?

Так думает Аксюша (Анн Кесслер), которую Фоменко, впервые в жизни пьесы, сделал главной героиней «Леса». Жить в гурмыжских Пеньках Аксюша больше не может: все здесь -- притворство, карикатура. Жить в надуманном, аляповато-возвышенном актерском мире ей тоже не хочется. Фоменко выдумал замечательную сцену: Аксюшу, решившуюся было утопиться, Несчастливцев (по-французски -- Унфортунатов) отпаивает водкой; пойти в актрисы она готова лишь спьяну. А стрезва -- другое. «А что ж в актрисы-то, дитя мое? С твоим-то чувством...» -- «Братец... чувство.. оно мне дома нужно».

Фоменко не собирался показывать Франции «неведомую Россию»; он ставил даже не спектакль, а скорее, драматический аттракцион. «Чувство» осталось дома. Ни поблагодарить, ни упрекнуть режиссера невозможно: что он хотел, то и сделал. Доказал непереводимость. Умный, грациозный, учтивый спектакль «Комеди Франсез» достойно завершил программу VI Чеховского фестиваля. Жизнь продолжается.