Ему было 73 года, он долго болел, но до последних дней оставался почти таким же светлым, обаятельным, остроумным, невероятно отзывчивым человеком, каким его знали и любили близкие, друзья, его студенты, соавторы, бесчисленные коллеги по бардовскому цеху и миллионы совершенно незнакомых с ним, иногда даже не подозревавших о его существовании инженеров, врачей, журналистов, ученых и безработных. Его песенки, простые и трепетные, как синица в руках, несколько десятилетий напевали хором и соло самые разные люди. Их простота завораживала, радужное обаяние раскрашивало будни в фантастические романтические цвета, но какой-нибудь поворот мелодии или завиток ритмического рисунка всегда словно проговаривался о чем-то неуловимо печальном. Как будто синица в руке оборачивалась журавлем в небе, но мелодии удавалось заговорить его вернуться обратно. Оттого было и радостно, и грустно.

Эти песни, как ничто другое, казались домашними, ситцевыми, родными, вроде сверчка за печкой. Но почему-то в их домашней уютности лучше всего мечталось о дальних странах, героических днях, фантастических кораблях, старинных замках и трудных путешествиях. Обманчиво комедийная, приключенческая, с пронзительной тоской между строк «На далекой Амазонке не бывал я никогда... только «Дон» и «Магдалина» ходят по морю туда». Обманчиво героическая светловская «Гренада» -- лучший образец революционной романтики, некрикливой, смягченной, как будто успокоенной нежным шестидесятничеством. Обманчиво танцевальная никитинская «Под музыку Вивальди печалиться давайте». Обманчиво костровая, слишком прихотливая для того, чтобы пригодиться в качестве средства от комаров, «Дорога»: «Не верь в разлуку, старина, их круг -- лишь сон, ей богу. Придут другие времена, мой друг, ты верь в дорогу. Нет дороге окончанья, есть зато ее итог. Дороги трудны, но хуже без дорог» -- спьяну не подыграешь, петь надо как минимум на два голоса. Как воздух необходим слух.

Так же, как эти песни, и сам Берковский кажется простым и ясным -- эдаким бодряком-добряком. Но в его судьбе есть все же некая странность. Он не писал стихов, а только сочинял музыку на чужие -- на тексты Визбора, Окуджавы, Юрия Левитанского, Новеллы Матвеевой, Бориса Слуцкого, Давида Самойлова, Шекспира и Киплинга и многих других. К тому же исполняли эти песни часто другие. Долгое время вообще мало кто знал, что заметная часть репертуара Сергея Никитина состояла из песен Берковского. Некоторым было известно, что они пишут в соавторстве, и Никитин получал вопросы из зала: «А как же это в соавторстве музыку-то писать, расскажите?» Отвечал в том духе, что «это вопрос слишком деликатный».

Сам Берковский был тоже какой-то невероятно деликатный. Слишком прихотливо музыкальный, чтобы стать вождем костровиков. Слишком добродушный и бесхитростный, чтобы на него молились те, кто в семидесятые и особенно в восьмидесятые жаждал уже не обаятельной романтики, а искушающих красот. Слишком бессловесный, чтобы оказаться кумиром поэтов. Жил себе человек, приехал из Запорожья, окончил Московский институт стали и сплавов, уехал обратно на завод «Днепроспецстрой», там проработал несколько лет металлургом-прокатчиком и начал сочинять. Потом снова приехал в Москву и со своим институтом до последних дней уже не расставался. Преподавал, руководил диссертациями, выпускал студентов. Кассет и пластинок при советской власти, кажется, не записывал, кумиром не был. Но без его песен тонкая и странная ткань советской мифологии не была бы такой гибкой, крепкой и певучей. Как бесконечная песенка «Спляшем, Пегги, спляшем», не имевшая даже окончательного варианта текста, только заносчивый мотивчик и короткий припевчик -- слова десятилетиями сочинялись прямо на ходу, на концертах, не только исполнителями, но и публикой.

У Берковского всего-то навсего 200 песен. И сколько из них от него упорхнули -- какая в народ, какая к другим исполнителям. Такое впечатление, что ему их было не жалко. Как его мелодии прирастали к стиху, словно родились с ним, так его песни прирастали к тем, кто их пел и даже просто любил. Наверное, он всю культуру считал всеобщей. Оттого оказался таким превосходным худруком проекта «Песни нашего века» (Берковский занимался им с 1999 года), в рамках которого было собрано, перепето и перезаписано множество лучших бардовских песен четырех десятилетий. Нет дороге окончанья, есть зато ее итог. Кажется, это про его собственный путь. Словно он отправился наконец туда, где не бывал никогда. Куда ходят только «Дон» и «Магдалина». Другим же остается подводить итоги.

Панихида по Виктору Берковскому состоится 26 июля в 11.00 в Институте стали и сплавов. Похоронен он будет на Николо-Архангельском кладбище.