Четвертьвековую годовщину со дня смерти Владимира Семеновича Высоцкого у нас, конечно, не забыли. Будут и специальные передачи, и повторы фильмов, и вечера памяти. Но почему-то гораздо более значительными кажутся не официальные мероприятия, а случайные соприкосновения с образом Высоцкого на самом элементарном, бытовом уровне. Два таких эпизода пришлось пережить на прошлой неделе, когда до печальной даты оставались считаные дни.

Первая сценка случилась в музыкальном магазине, куда пришла средних лет дама с сыном-подростком. Пришли с рекламацией: мамашу не устроило качество записи на компакт-дисках, собранных под одной обложкой в объемистый коллекционный куб «Весь Высоцкий». В качестве примера она предложила продавцу послушать несколько песен с первых дисков (там в основном собраны совсем ранние раритеты, записанные бог знает где и бог знает на какие носители): «Вот видите, сплошной шип и хрип -- ничего не разберешь! Это у вас, наверное, нелицензионная запись».

Захотелось вступить в разговор, объяснить, что счастье уже в том, что эти записи хотя бы сохранились, были минимально отреставрированы, дошли до нас. Но неприятно резануло слух никак не состыковывающееся с Высоцким новоязное словцо «лицензионный» и стало очень обидно, что во главу угла попало комфортное для домашней аппаратуры качество записи. Неловко предъявлять претензии незнакомым, старшим и, возможно, во всех остальных проявлениях безоговорочно прекрасным людям, но никак не получается забыть, как автор этих строк, в середине восьмидесятых годов -- не имеющий тогда магнитофона ученик младших классов -- дни напролет слушал соседские записи Высоцкого, приложив к тонкой стене типовой блочной восьмиэтажки стеклянную банку. И никакие «шипы и хрипы» не могли помешать самому настоящему счастью.

Буквально через пять минут в соседнем с музыкальной лавкой магазине радиоаппаратуры пришлось снова не поверить своим ушам: из радиоприемника, настроенного на какую-то из «народных» радиостанций, доносился «Милицейский протокол», снабженный современной и феноменальной по своей омерзительности попсовой аранжировкой (такие «умца-умца» далеко не всегда позволяют себе и самые разухабистые представители современного музыкального кабака). Но качество записи было абсолютно идеальным. И с «лицензией» явно было все в порядке.

Эти частные, в сущности, эпизоды вряд ли вырастают до уровня многозначительного символа, но, случившись в непосредственной близости от сегодняшней печальной даты, заставляют призадуматься. Совершенно очевидно, что восприятие творчества Высоцкого и его самого последнее время очень сильно изменилось. Издательский бум (это касается и книг, и аудиозаписей) достиг своего пика и постепенно сошел на нет уже лет десять как. Молодое поколение (те, кто родился сильно позже рокового олимпийского года) знает (или скорее узнает) Высоцкого в первую очередь как Глеба Жеглова из регулярно транслируемого по телевизору «Места встречи» и вряд ли выделяет его относительно регулярно транслируемые по радио песни в череде «русского шансона». И уж точно совсем другую музыку разносят из своего чрева «со стереомагами автомобили», о владельцах которых, нуворишах-шашлычниках, высказался в одном из лучших стихотворений памяти Высоцкого Евгений Евтушенко. Стихотворение это заканчивалось трагичным, жестоким и не подлежащим обжалованию приговором: «Жизнь кончилась... и началась распродажа».

Сегодня, впрочем, кажется, что дело не столько в отвратительной, но объяснимой распродаже, сколько в моменте куда более глобальном. Высоцкий -- один из немногих, возможно, едва ли не единственный герой нашего культурного контекста, который оказался идеальным воплощением массовой культуры. И в этом определении нет ничего оскорбительного. Его успех сравним более всего даже не с популярностью властителей дум, в основном связанных с языком, словом, литературой, а с триумфом голливудских звезд и героев рок-н-ролла. В своей лекции «Владимир Высоцкий в контексте истории» Натан Эйдельман (которого Высоцкий знал и очень ценил; известно, что весной 80-го, в чрезвычайно сложный период, он был на выступлении Эйдельмана в Доме архитектора, причем как самый обыкновенный зритель, и, по воспоминаниям ученого, слушал очень хорошо), пытаясь проследить творческую родословную Высоцкого в мировой культуре, делает очень важное замечание: «Нам трудно понять. Дело заключается в том, что только техника дала нам возможность включить голос -- чтение, пение -- в ту цивилизацию, которая достается потомкам. Ведь, увы, мы знаем, как писал Пушкин. Но голоса Пушкина мы не слышали. И голоса Лермонтова мы не слышали. И до начала XX века мы читали, но мы не слышали». Сам Высоцкий ощущал острейшую необходимость включения своего творчества именно в литературный контекст: тяжело переживал отсутствие публикаций (при жизни в СССР было напечатано -- с трудом, хлопотами и купюрами -- одно-единственное стихотворение), охотно и жадно общался с поэтами разных поколений, неизменно был польщен и тронут высокими оценками себя именно как поэта (в частности, очень важным для него было мнение Иосифа Бродского, хвалившего тексты Высоцкого именно с точки зрения стихосложения). Но все равно остался в первую очередь если и поэтом, то поющим. Зачитывающихся Высоцким (в отличие от заслушивающихся) встречать приходилось нечасто. Высоцкий очень переживал, когда его воспринимали подобным образом; существует известный апокриф о том, как некие проходящие мимо Высоцкого молодые люди не признали его, потому что тот был без гитары: «Что она у меня, из бока что ли растет?» Сегодня приходится признать, что те давние полумифические прохожие были не так уж и неправы. В народном восприятии у Высоцкого на самом деле гитара росла прямо из бока. А еще он воевал в Великую Отечественную и на Даманском, сидел в тюрьме, эмигрировал, разбивал один «Мерседес» за другим (в бытовом сознании тех лет все эти неравнозначные события с легкостью становились равноценными). И все это было ничуть не менее важно, чем собственно творчество. В лице Высоцкого советские люди получили не только трибуна, пророка, мессию, говорящего неподцензурную правду, но и просто самую настоящую, без оговорок, знаменитость, частная жизнь которой является не менее важным элементом, чем собственно стихи, песни и роли.

Когда Высоцкий умер, эта часть всенародного почитания выросла до совсем уж невероятных пределов. Легенды самого дикого свойства окружали и жизнь, и смерть, и похороны. Приходилось слышать о том, что Высоцкого похоронили в хрустальном гробу; что в гроб положили работающий магнитофон с записями его песен; что Марина Влади забрала с собой в Париж его сердце... Сравнить этот поток слухов и «сплетен в виде версий» можно опять-таки не с кривотолками, которые окружают гибель даже самых знаменитых писателей, но скорее с западной бульварной мифологией новейшего времени, историями о том, что Элвиса Пресли на самом деле забрали к себе инопланетяне, а Джим Моррисон до сих пор жив. «Как умирать теперь, после Высоцкого?» -- с горьким юмором вопрошал Юрий Трифонов, глядя из окна Театра на Таганке на волнующееся людское море. Отныне все на самом деле стало немного по-другому. Понятие «знаменитость» приобрело совершенно новое, еще не до конца ведомое в наших краях измерение. И по правде сказать, после Высоцкого «так» никто не умирал.

Сегодня, через двадцать пять лет после смерти, слава Владимира Высоцкого переходит в совсем новое качество. Из «всенародного Володи» (определение Андрея Вознесенского) он превращается в фигуру, обладающую культовым статусом в прямом смысле этого слова. Его новый слушатель, который несмотря ни на что все же появляется, воспринимает Высоцкого уже не как единственную альтернативу всему остальному искусству, но как абсолютно самоценного автора. Сегодня к Высоцкому можно уже не просто приобщаться вместе со всеми. Его можно и нужно открывать уже конкретно для себя. Зайти в магазин, купить компакт-диски и слушать, не обращая никакого внимания на качество записи