Владимир Ашкенази (в давнем прошлом -- звезда советской фортепианной школы, теперь -- дирижер с мировым именем, блестящей репутацией и отменными контрактами) выступил на фестивале «Черешневый лес» с Немецким симфоническим оркестром Берлина, которым руководил десять лет -- до самого объединения Германии и смены названия оркестра. С момента основания в 1946 году коллектив назывался «Оркестром радио в американском секторе Берлина» и исполнял главным образом музыку ХХ века. После переименования своим традициям оркестр не изменил и продолжает рыхлить почву симфонизма прошлого столетия.

В окружении концертов Национального филармонического оркестра Спивакова с Бетховеном и Чайковским и башметовской «Новой России» с премьерой симфонии Александра Чайковского немецкая программа из музыки Шостаковича и Равеля заранее смотрелась и органично, и нетривиально (в Москве не часто можно услышать симфонического Равеля в таком объеме), и даже чуть-чуть вызывающе. В любом случае гастроли должны были стать ударным номером музыкального «Черешневого леса».

Визиты Ашкенази в Россию с некоторых пор стали регулярны (в том числе с западными оркестрами), но публика от него не устает. Так что фестивалю, который гордится своей родовой светскостью, но при этом явно хочет расширить аудиторию (теперь «Черешневый лес» даже называется «открытым фестивалем искусств» -- видимо, чтобы проакцентировать отход от формата закрытого светского раута), удалось приманить как любителей модных событий, так и обыкновенных меломанов. У входа в БЗК активно торговали билетами, в результате собрался полный зал желающих послушать качественный европейский оркестр, «своего-чужого» дирижера и заезжего солиста -- виолончелиста Харрелла Линна, на счету которого не только выступления с лучшими оркестрами, но и замечательная история о том, как музыкант забыл в такси свою виолончель Страдивари 1673 года выпуска, а ему потом ее вернули.

Во Втором виолончельном концерте Шостаковича Линн звучал меланхолично и мечтательно. Казалось, человек с такими манерами действительно может забыть свой инструмент в такси. К тому же от фразировки Линна исходило такое чувство гармонии, что думалось, ему действительно обязаны забытое вернуть. Линн убаюкивал публику нежной речью, красиво окрашенной и лишенной привычного для Шостаковича нажима. Оркестр тонко и внимательно строил аккомпанемент. Во всем этом была, пожалуй, некая оригинальность. В том смысле, что редко когда удается, слушая Шостаковича, погрузиться в мирный тихий сон.

Второе отделение концерта напомнило о его вступлении -- двух пьесах Скарлатти, весьма изящно и со скоморошескими интонациями оркестрованных Шостаковичем для духовых и литавр. В центре звуковой конструкции равелиевских циклов «Гробница Куперена» и «Отражения» (в оркестровой версии) Ашкенази усмотрел ту же изысканную красоту духовых и выстроил весь баланс оркестра таким образом, чтобы она не только не потерялась, но и стала основанием всего звучания. Немецкий симфонический оркестр Берлина продемонстрировал точность штриха и слуха -- все было тонко прослушано и внимательно исполнено. Часть за частью равелиевская музыка представала несложными на вид, но с массой деталей миниатюрами ручной работы -- словно фарфоровыми вазочками на полке. Одна попузатее, другая -- потоньше, третья -- бледная, за ней -- поярче. То с «Грустными птицами» на расписном боку, то с «Ночными бабочками» на донышке. Стиль оркестра оказался прохладным, а фирменные ашкеназиевские точность и собранность придали его звучанию еще более прозрачный и холодный вид. В результате прихотливый симфонизм первых десятилетий двадцатого века, представленный как старый домашний фарфор, мало кого согрел, но запомнился необычной для здешних мест точкой зрения на стилистический антагонизм Равеля и Шостаковича. По мнению Ашкенази и Немецкого симфонического оркестра размеры пропасти между ними сильно преувеличенны.