В предыдущем обзоре гадал я, чем закончится роман Анатолия Наймана «Каблуков». Используя известную формулу: взрывом или взвизгом? Теперь, по завершении публикации («Октябрь», №9), стало ясно: взрывом, самым что ни на есть взрывом. Вполне физическим, но с метафизическим смыслом. «Ладно, взорву я все это. Обещаю. Никакой «безграничной свободы», никаких «этранжеров». Только потому, что обещаю, взорву», -- говорит Каблуков своей юной подруге Ксении, зловещее и бессмысленное покушение на которую окончательно убедило героя в никчемности и гнусности окружающего (а другого и нет) бытия. Порезали и изнасиловали эту супер-топ-модель (кому же, как не первой красавице вселенной, суждено безнадежно плениться вдовым, но всегда верным ушедшей жене стареющим гигантом мысли и исполином духа?), вероятно, именно для того, чтобы Каблуков решился на взрыв. Хотя вроде бы оснований для этой акции у него и прежде хватало. «Положение вещей» Каблуков загодя свел к пяти пунктам: «Скучные события», «Скучные люди», «Скучная страна», «Скучная заграница» и -- как бы шутя, как бы в мечтах о рае, как бы забыв о затертости каламбура -- «Нескучный сад». Взрывать, взрывать. Может, хоть так расшевелишь эту компанию завербованных (не охранкой, так общим мнением), закомплексованных, запакованных в типовые маски персонажей, постоянно сующихся в жизнь и душу отдельного и самодостаточного Каблукова, лезущих к нему с просьбами о сценариях (и ведь все, к чертям, на съемках загубят!), советами и наставлениями, сводящимися к немудреному «живи как все».

Решено: взрывать. Авось проймет. «Он выбрал подземный переход на Садово-Кудринской. Длинный, как коридор в тайные подвалы КГБ (и на последней странице, и в последнем, решительном бою без упоминания конторы никак не обойтись. -- А. Н.), если не Аида. В четыре утра поехал туда: за двадцать минут прошло три человека. Можно сделать дело и никого не то чтобы не кончить -- даже не напугать». Ну да, взрыв-то он взрыв, но символический. Послание в бутылке -- с одним словом «Каблуков». Океан разберется.

Океан разобрался. Пока герой изготавливался к броску, появились люди (середина дня -- это вам не четыре утра): с одной стороны, проститутки на обед бежали, с другой -- скинхеды на погром рынка двигались. Послание посланием, но людей-то убивать заповедь не велит. Взрыв грянул (куда денешься), но отозвался, как водится, визгом. Случайно подвернувшиеся менты оперативно сгребли давших деру скинхедов. «По другой стороне разбегались, визжа, девицы».

«Ты представляешь, -- рассказывал назавтра плейбой с хвостиком на затылке рослой женщине в черной коже с полосками металла, -- этот мудрец, к которому меня Калита посылал, снимал путану в подземном переходе. И чеченцы в аккурат около него взорвали бомбу. Ты смотри: супермодели, девки -- боец!» «Да? -- сказала она с сомнением в голосе. -- Вот бы не подумала».

Кстати, упомянутый в последних строках романа Калита -- кинорежиссер, прототип которого должен быть угадан даже самыми неизощренными читателями. Надо заметить, что известный партийно-дворянско-артистический клан, чьим младшим вождем состоит прототип режиссера Калиты, вообще притягивает внимание литераторов (хороших, плохих и разных), что твой магнит. Вот и в «Рассказах на ночь» Александра Кабакова («Знамя», №9) мелькают тени из вельможного мифогенного семейства. Что, по-моему, относится к малому числу недостатков остроумного (да и просто умного), хорошо написанного и грустного цикла. Кабаков (должен заметить, что в последние годы читать его прозу все интереснее) использует давно известный прием, склоняя старинные легенды на современные нравы. Преимущественно новейшие, но с частыми экскурсами в шестидесятые-семидесятые годы. В отличие от многих он хорошо видит, что сегодняшние («новорусские») типы, проблемы, конфликты и ошеломительные безобразия коренятся в вязкой, гнилой и уютной почве поздней советчины. Сопряжение эпох и мотивирует обращение к «вечным сюжетам», вроде «летучего голландца» (загадочный автомобиль с нидерландскими номерами и мертвяками в качестве пассажиров, появляющийся в самых неожиданных местах, после встречи с которым бесследно исчезают те, кто полагают себя хозяевами жизни), возведения «вавилонской башни» (строительство самого высокого дома в мире, на котором трудятся разноплеменные бригады и которое заканчивается понятным образом -- крахом задумки, мерзостью и запустением, бегством фантазера-инвестора с остатними копейками на теплый остров Кипр) или странствий полукровки с русской фамилией, никого, заметим, не оскорбившего, но всегда и везде слышащего «гляди-ка, жид!». Скитания Илюши Кузнецова («Странник» -- едва ли не лучший из «Рассказов на ночь») обрываются встречей в Шереметьево с российским гражданином и кипрским бизнесменом, находящимся после трехсот граммов вискаря (без того не летаем) в крайнем благодушии. Тот и объясняет страннику, что в новых паспортах нет графы «национальность», а на его изумленный вопрос «Я русский?» бодро отвечает: «А какой же еще». И плачется: был проект чудо-дома, а ничего не вышло. (Это не единственное скрещение судеб -- строитель «вавилонской башни», к примеру, приходится сыном Ходоку, то есть новому Дон Жуану, чья последняя любовь через много лет по его кончине попадет в бабушки новой версии «Красной шапочки».) Услышав же от Кузнецова резонное объяснение своей беды («нельзя выстроить дом до неба... давным-давно пробовали, ничего не получилось...»), нелогично радуется: «Ты сразу сечешь, а мне тогда кто-нибудь сказал? Потому что таджики были, молдавы были, хохлы были, только вас не было...» -- и поздравляет странника с прибытием на родину. «Нет на свете ничего вечного, подумал Кузнецов, и не вечна моя судьба. Кончается путь, пора. Да, кончается путь, ты дома, убог и холоден дом, вражда и зависть разделяют населяющих его, но это дом твой, и домашние твои, и сюда приводит дорога, в какую бы сторону она ни вела.

И Агасфер пошел выпивать». И хотя за «Странником» следуют еще два рассказа, отнюдь не свидетельствующих о благорастворении воздухов, самое существенное выговорено здесь. Смешно, горько и неопровержимо. По-человечески.

Между прочим «вавилонская» тема возникает еще в одном материале журнала -- превосходной статье Николая Работнова Babylon от слова «беби», посвященной известному поэтическому «проекту». Работнов (вовсе не филолог по образованию и основной работе) кажется мне самым вдумчивым, спокойным и ответственным читателем и критиком новейшей словесности (потому как умный и свободный человек всегда умен), а статья его совсем не сводится к разбору свершений младых стихотворцев. Она о том, что наше «вавилонское» бытие определяется нашим глубоко инфантильным сознанием. А потому рифмуется (по-разному) и с «Рассказами на ночь» Кабакова, и со взрывом-взвизгом Каблукова (Наймана), и со «знаменским» рассказом Марины Палей «Луиджи» (о ее «новомирской» повести «Хутор» речь шла в прошлом обзоре -- повторяться не хочу: истеричное самолюбование на том же уровне, ну а «мастерства» -- запахов, шорохов, красок, отражений, словечек и сувениров -- выше крыши).

Вообще сентябрьское «Знамя» совсем не бедно: милые рассказы Юрия Петкевича, энергичные стихи довольно раскрученной Марии Степановой и доселе мне неизвестной Виктории Волченко, публикации незаконченной статьи Лидии Чуковской «Герой «Поэмы без героя» и новой порции рабочих тетрадей Твардовского, литературные (в частности, «литгазетные») мемуары Геннадия Красухина, очередные заметки Сергея Боровикова «В русском жанре»... Ну и главное -- подборка стихов Инны Лиснянской «Где крестиком миндальный воздух вышит...». Другая (неотрывная от первой) порция ее стихов вышла в октябрьском «Новом мире». Но об этом в следующем обзоре.